Победитель - автор № 4 (Кайрон)

Второе место набрал рассказ № 6, автор которого в представлении не нуждается: nastycatinbox

Победитель - № 5 (Xenonmark и Lita)

Победитель - nastycatinbox

Сильнее всего болело по ночам. Я откочевал на диван в гостиной, чтобы не мешать никому своим хождением по комнате, шипением и кислой рожей; мой старый кот переселился вместе со мной. Я ковылял из угла в угол, и он бродил следом, пока не уставал, а потом укладывался на диван и следил за мной; стоило мне закряхтеть – и он тут же вскакивал и начинал вновь ходить рядом. Когда я садился, он громоздился мне на колени, но долго сидеть я не мог: боль уходила в спину, куда-то под поясницу. Иногда я пытался прилечь и найти такую позу, в которой боль ощущалась чуть слабее; тогда он тяжело прыгал на диван и старался прижаться лохматым боком к больному месту. Боль, как ни странно, становилась меньше…

А умер я в больнице. Под капельницей.

Теперь я знаю: есть состояние такого похудания, когда на спине лежать больно: кости выпирают настолько, что через полчаса хоть волком вой. Капельница у меня проходила минут за двадцать пять. К середине второй я понял, что больше не могу, и что особой разницы, как принимать внутривенное – лежа или полусидя – в принципе быть не должно. Дежурила Ларисочка: славная флегматичная девчушка, ухитрявшаяся, в отличие от своих коллег, находить мои отсутствующие вены всего с третьей-четвертой попытки и не паниковавшая при этом. Помню, как мы с ней попытались усадить на кушетке доходившего меня. Потом – провал. Потом – больничный тазик с красным инвентарным номером и облупившейся желтой эмалью, бурая кровь, плещущаяся в нем (я еще подумал: не может быть, чтобы во мне оставалось столько кровищи), три пустых одноразовых шприца, плавающих там же, Ларисочка, лихорадочно ищущая вену подоступнее у меня в ноге, и бледный мой сосед-доктор, присевший на край кушетки и причитающий: ты чего это помирать удумал… я только-только на обед собрался, а ты умирать надумал… От этого я окончательно офигел и умер.

Они суетились, искали скорую, отзвонивались в хирургию – она находилась в паре километров.

А я в это время был неописуемо счастлив.

Таким счастливым я бывал только в детстве.

Когда зверь песец, красивый и полный, осенил меня своим пушистым хвостом, когда пропали плавающие в крови шприцы, невозмутимая Ларисочка и съежившийся на краешке кушетки сосед – врач-вредитель, я впервые за долгие годы ощутил себя счастливым.

Я лежал в лодке… нет, наверное, я все-таки лежал в речке – в мелкой летней речушке из моего детства, в теплой-теплой ласковой воде. И даже не лежал… скорее, медленно уплывал куда-то по течению, и берега, покрытые ярко-зеленой травой, нависали надо мной. И боль, с которой я жил уже годы, та боль, которая в последние месяцы не прекращалась сутками и все никак не могла стать привычной, тоже уплывала, словно вода, прогретая солнцем, смывала ее с меня, как смывает грязь. И я уплывал все дальше, и мне становилось все лучше, все спокойнее, все безмятежнее…

С тех пор я знаю: умирать не страшно; умирать легко и приятно.

Жить страшнее.

И во многом неприятнее.

Я потерял тогда, кажется, пару суток.

Я никак не хотел жить. Я не хотел самостоятельно дышать – и почти сутки висел на «искусственных легких». Наверное, мне было слишком хорошо там, куда меня уносила моя речушка из детства, и я знал, что там, за пределами этих зеленых берегов и теплых вод, меня не ждет ничего хорошего. Одиночество, пустота и цепь предательств, которые мне предстоит совершить.

И все-таки они вытащили меня из этой речушки, настырные до отвращения.

Я смутно помню первые дни. Кровать и простыню на голом теле. Пучок трубок, торчащих из меня – принудительная вентиляция легких, подключичник для капельниц, дренаж в правом боку. Дежурную сестру – матушку одноклассницы моего сына. А вот соседей не помню. Кроме одного.

В соседнем отсеке вытаскивали из клинической смерти двенадцатилетнего мальчишку – нашли отключившимся на автовокзале. Пареньку не повезло. Их компания сперла приличные деньги, накупила море паленой водки; старшие оклемались самостоятельно, а он не смог и остался умирать в уголке зала ожидания, где обычно тусовались бомжи. Мальчишку заметили вовремя, успели довезти до реанимации, всадили пару капельниц и раз за разом устраивали промывание желудка, и теперь он визжал и извивался, привязанный к койке в соседнем боксе. Может быть, он тоже плыл в летней речке и не желал с ней расставаться, а может быть, он был в каком-то другом мире, где его ждали и любили, и ему не хотелось возвращаться обратно, туда, в начало холодного уральского февраля, в негостеприимную вселенную, в маленький грязный умирающий городок, где гораздо проще добывать деньги воровством, поскольку работать негде, где в свободное время принято пить паленину – технический спирт, разбодяженный сырой водой и выкинутый в жестяной холод киоска под псевдонимом «водка», где двенадцатилетние мальчики от рождения имеют право умирать на заплеванном полу нетопленного зала ожидания местного автовокзала… Он плакал и кричал, что больше так не будет – и мне хотелось тоже плакать, потому что я, как и он, как и бригада реанимации, понимал: будет, будет, и нет для него других вариантов в этом мире, куда нас никто не звал и где мы никому не нужны – даже себе.

Я не знаю, где этот мальчик сейчас. Сейчас ему должно быть двадцать девять.

Может быть, ему действительно двадцать девять.

А может быть и нет – не все мы дожили до сегодняшнего дня.

Он тоже умер, мой кот. Мой старый-старый Тимоша. Он умер один в пустой квартире, и я до сих пор не могу простить себе этого. Я старался не оставлять его одного, но в тот раз мы не просто поехали к родителям на день-другой, меня со скандалом заставили остаться на три недели. Соседка, кормившая Тимошку, рассказывала потом, что кот затосковал и через неделю отказался есть. Он не дожил до моего приезда пять дней.

Прости меня, Тимоша, там, где ты сейчас есть. Ты не бросал меня до самой моей первой смерти; говорят, что когда я умирал в больнице от прободной язвы, и кровища хлестнула из меня в заботливо подставленный сестричкой тазик, ты, вечно спокойный и невозмутимый, вдруг заорал и начал бросаться на стены. И когда спустя пару-тройку недель меня еле живого – этакий сорокапятикилограммовый мешок с костями – привезли из больницы, ты улегся рядом и спускался с дивана только для того чтобы наскоро перекусить и сходить на тазик. И потом всегда встречал меня из командировок; поезд приходил в четвертом часу ночи, мой дом спал, и только кот сидел на окошке; а когда я входил в подъезд, мягко спрыгивал с подоконника и тяжело топал к двери…

А я тебя предал…

Ты нянчился с моим старшим, когда в садике отключали воду, свет или затевали ремонт; ты терпеливо сносил все его приставания (хотя, честно говоря, он не так уж часто тебя донимал), гонял его от газа и розеток и укладывался рядом, согревая и усыпляя урчанием; а когда заходила вражина-соседка, любительница потискать мальчонку, шипел, выпускал когти и бросался на нее при первых же признаках покушения на своего подопечного. Думаю, ты воспринимал его как младшего кота, котенка, которого надо оберегать от разных собак и не позволять ему встревать во всякую нездоровую хрень…

Я думал, что ты станешь ревновать, когда родится дочка. Я недооценил тебя. В первую же ночь ты забрался в кроватку, обнюхал принесенный из роддома сверток и улегся рядом, решив, что прежний котенок уже достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе, и теперь пришел черед новой котейки…

И потом, когда дочка чуть-чуть подросла и перекочевала в мою кровать, и засыпала, привалившись к теплой отцовской спине, ты укладывался с другой стороны, чтобы греть ей спинку. А еще позже, когда она только-только начинала ходить, ты позволял таскать себя и служил ей большой подушкой, когда она спотыкалась и падала. Как сейчас вижу: топает мой котенок, держа тебя перед собой, подхватив под передние лапы, а ты отводишь хвост в сторонку, чтобы он не путался под ногами, и поджимаешь задние лапы, чтобы они не волочились по полу; и на морде твоей донельзя довольное выражение: наша котейка обязательно принесет тебя на кухню, и Старший Кот, брякнув дверцей холодильника, вытащит кусок лосятины и покрошит его помельче, потому что у тебя от старости выпало уже два клыка…

Сейчас твоя котейка уже большая. За свои восемнадцать она успела уже выходить не одну кошку, казалось бы, совсем безнадежную. И нынешнего нашего кота мы с ней выкармливали в несколько рук, когда его раздолбайка-мать, огромная пушистая сибирячка, бывшая уличная кошка, так и не избавившаяся от прежних своих привычек, столь же красивая, сколько вороватая, решила вдруг, что не царское это дело – кормить котенка. Ты научил ее терпению, любви и состраданию – тому, чему я сам вряд ли смог бы научить. И теперь она с лихвой отдала долг кошачьему племени.

В отличие от меня.

Потому что я знаю: стоило мне тогда стукнуть кулаком по столу, развернуться и уйти на автобус – и ты еще оставался бы жить…

Почему мы не кошки?

Почему мы не чувствуем, что где-то там, далеко, становится очень плохо тем, кто нам люб и дорог?

Может, потому, что мы не умеем любить – не рабски, как любят собаки, а так, как это делают кошки?

Как ты, мой мохнатый брат Тимоша?..

Победитель - Соавторство № 4 (OMи4 и Lita)

Победитель - автор № 1 (Turgay)

Как я любил слушать полую воду! Особенно в безлунную ночь. Бывало, выйдешь поздним вечером из хаты, сядешь на порог сеней, глянешь на мигающее крупными звёздами небо и долго-долго вслушиваешься в мерный, без всяких всплесков, шум бегущей по лугу воды. Иногда мысленно рисуешь её широченный поток, завораживающий до головокружения. Он действительно был широченный – до сотни, а, может, и больше, шагов.
Справа по течению поток захватывал огороды кочетовцев, а слева, под крутым берегом, спокойно обтекал длинную полосу высокого кустистого лозняка вперемешку с редким ивняком. Наши умельцы плели из лозы разной формы грубоватые, а нередко и весьма казистые, с цветными и белыми полосками, корзинки и лукошки. А мы, детвора, выбирая нетолстые лозинки, вырезали из них свистульки.
Даже не видя потока воочию, представляешь себя на берегу и мысленно всматриваешься в него до тех пор, пока не ощутишь, что тебя начинает тянуть в обратную сторону. Тряхнув головой и отогнав от себя этот чудный морок, встаёшь, с хрустом потягиваешься и идёшь почивать.
Вот отшумела полая вода, и мы, сельская детвора, натянув на ноги галоши, чуни или резиновые сапожки, набросив на себя кое-какую одежонку, в общем, у кого что находилось в те светлые, но совсем не богатые всякими пожитками послевоенные годы, валом валили на широкий луг, который был когда-то руслом полноводной реки Потудани. Там нам попадались желтовато-коричневатые «чёртовы пальцы» – остатки живущих в невесть какие времена белемнитов, страшно похожие на винтовочные патроны, – они сразу же исчезали в наших карманах.
Но с большим упоением подбирали мы самых разных цветов мелки, обкатанные водой. Девчонки несусветно визжали, делились друг с другом находками, а мы, будто умудрённые, снисходительно на них поглядывали и потихоньку ковырялись в уже подсохшей грязи. Потом мы этими мелками разрисовывали стены хат, всё равно обхлёстанных и обшарпанных буранными снегами и весенними дождями. Взрослые только головами покачивали, но не ругались, ждали тёпленьких дней, чтобы обновить побелку, чаще всего – к пасхальным дням, если праздник Воскресения Христова выпадал не слишком ранним.
На полях уже радостно зеленела озимь, на береговых склонах луга из-под прикатанной снегом прошлогодней травы кое-где пробивались ростки новой, а на сельских выгонах проклёвывался вездесущий спорыш. Мы, разновозрастная детвора, не могли дождаться, когда же запарует земля, чтобы сбросить обувку, которая за осень и зиму всем опостылела, и гонять босиком чуть ли не до первых заморозков.
Наступил канун Благовещения. Бабушка приготовила дежу с опарой и поставила её около теплой русской печки. Ага! Завтра она напечёт жаворонков, а в одном из них кому-то попадётся счастливая копеечка, тайком от нас спрятанная в тесте. Умотанные за день, мы с сестрёнкой сладко дрыхли, досматривая самые интересные предутренние сны.
- Гри-иш, Ва-аль, просыпайтесь. Светает уже. Сегодня солнышко играть будет… Ну, кто меня просил разбудить вас до свету? Быстро продирайте глаза и – умываться!
Вообще-то бабушка у нас была золотая, низенькая расторопная полнушка с головой, щедро обсыпанной серебром седины, умными глазами, но почему-то всегда скорбно поджатыми губами под горбатеньким носом. Она редко когда отчитывала меня или сестрёнку, а чаще, нахмурясь, грустно качала головой и огорчённо поглядывала на обоих, и тогда мы, пристыженные, утихали на какое-то время. А вот мамка, когда была с нами, могла за шкоду и верёвкой отходить, чтобы впредь неповадно было. Ну и что? Почешешь отпоротое место, похнычешь для порядка и – опять за своё же. Но мамка теперь была далеко, она после рождения прижитой от отчима Шурочки уехала к нему на Донбасс и время от времени присылала нам письма и посылки с городскими гостинцами.
Сегодня же бабушка сдернула с нас одеяла, шлепнула по тёплым бёдрам и прикрикнула:
- Вставайте, шлёндры! Вечером никого не уложишь, а утром – не подымешь. Всё Царство небесное проспите! Солнышко сейчас выглянет!
Нас с полатей как ветром сдуло. Быстренько умылись, натянули я – рубашку и короткие штаны, а Валя – платье, и бегом к ещё голому серебристому тополю, что с незапамятных для меня времён рос за хатой у глухой стены. Сестрёнка, подбежав к стволу, остановилась.
Она росла угловатой девчонкой с выпирающими ключицами под воротом сатинового платьица, прямыми волосами, заплетёнными в торчащие по сторонам косички с красными ситцевыми ленточками и уже еле заметным шрамиком на щеке под левым глазом, который я ей случайно оставил прошлой осенью, разбрасывая острыми вилами навоз на огороде. Глаза её с широкими зрачками немножко выдавались вперёд. А позже мы узнали, что она была близорукой, отчего средненько училась в школе. Совсем не разбирала, что учителя писали на доске, а сказать об этом не решалась.
И вообще девочки в нашем селе были до крайности стеснительными. Помню, однажды, когда стал вести уроки пришедший недавно Николай Николаевич, Надя Прудникова, которая сидела со старшей сестрой Мусей за одной партой у окна, напустила лужу, потому что побоялась поднять руку и попроситься на улицу. Учитель её ругать не стал, но пожурил, наказав всем при нужде говорить ему всё, а не терпеть до последнего.
Я помог сестрёнке взобраться на нижнюю ветку, потом и сам подтянулся и уселся рядом с ней.
- Не, - сказал я, - давай повыше, лучше видать будет.
Умостились на более тонких ветвях и уставились на восход. Краюшка солнца уже хорошо поднялась над землёй и действительно заиграла! Мы заворожено смотрели на алую краюху, по которой, как волночки в полую воду, вздымались и опадали жёлтые, оранжевые, с прозеленью, голубые и ярко-фиолетовые ленточки, от которых невозможно глаз оторвать. Солнце играло и дарило нам минуты такой радости, что комок застревал в горле. И даже не сразу услышали, что нас зовёт бабушка:
- Валь, Гриш, хватит уже глаза портить, слезайте. Я жаворонков напекла…
И, правда, на солнце уже больно стало смотреть. Я спрыгнул с нижней ветки на землю и помог младшей. Мы влетели в кухню и – на лавки за стол.
Вместе с бабушкой мы чинно, а не так, как после голодных лет хватали и глотали, чуть ли не жуя, позавтракали жареной картошкой со сваренными вкрутую яйцами, а потом принялись за свежих жаворонков с молоком. Съели по одному – копеечка никому не попалась, по второму – тоже. Я уже потянулся за третьим, но почувствовал, что не осилю. «Ладно. Ще нэ вэчир…» - как любила повторять моя бабушка. Ещё попадётся…
Солнышко уже порядком поднялось, и мы вышли на улицу посмотреть, как парует земля. Над чёрным огородом, вскопанным мною осенью, туман прямо клубился, поднимаясь чуть ли не до колен, а над дорогой – пониже, но всё равно завораживал. А нам было главное – сбросить обувку и пробежаться босиком. Но бабушка пока не разрешала:
- Хай отпарует, тогда…
Вдруг её как толкнуло что. Она резко повернулась и уставилась в конец улицы, за народный дом – так у нас сельский клуб назывался. Там чуть ли не по колена в туманном мареве плыла тонкая девичья фигурка. Вот она миновала нардом, прошла склад запчастей для эмтээсовских тракторов и направилась к бабке Матрёне, крючконосой, с выдающимся вперёд острым подбородком. Та сидела, опираясь двумя руками на клюку, а выпрямиться ей небольшой горб мешал, на завалинке своей хаты. Девочка подошла, поклонилась и протянула к ней ладошку. Но бабка Матрёна вскочила, как ошпаренная, замахнулась на неё клюкой из скрюченной коряжины и закричала:
- Кыш, кыш отсель, уродина! Развелось вас, побирушек, как клопов у хате. Вон пошла, самой жрать нечего! – и ещё раз махнула клюкой.
Девочка развернулась и, заметив, что мы стоим у порога, пошла к нам. Так же, как и Матрёне, поклонилась и, сложив ладошку лодочкой, медленно и робко протянула её к бабушке.
Мы с сестрёнкой ошеломлённо смотрели на чудо-девочку и гадали, человек ли она? Лицо её было похоже на тыкву-переводку, что состоит как бы из двух частей: со стороны цветка вырастает толстовато-круглым шаром, а у черенка – продолговатым цилиндриком. Вот и представьте себе такую тыковку с аккуратными ушками, высоким лбом, вздёрнутым, что у грудного ребенка носиком, со щеками, которые запали так глубоко, как у ветхой беззубой старухи, и небольшим ротиком с припухшими губами. Верхнюю губу слегка выпирали и поблёскивали под нею краешками два широких резца. Распущенные волосы казались седыми, нет – серебряными, и опускались ниже пояса. Чудные волосы! Но не это поразило нас больше всего, а глаза. Они у неё с крапинками зрачков были большие, почти круглые, и такие зелёные, как свежий берёзовый лист.
На ней висело, по-другому и не скажешь, прямое, с рукавами, и длинное, до щиколоток, чистенькое платье, сшитое из хорошо отбелённого домотканого полотна. Через плечо переброшена тощая, но аккуратная и тоже чистая холщёвая сумка с широкой лямкой. Там, где должна бы выпирать грудь, угадывались маленькие кочечки, еле-еле оттопыривающие ткань, у моей сестрёнки они и то уже больше были. А ручки и ножки такие тоненькие, будто лозинки с нашего луга.
Бабушка тоже поклонилась ей и пригласила в хату. Та кивнула и медленно поднялась по кирпичному крылечку в сени, а мы с сестрёнкой в очередной раз поразились тому, что она не оставила следов на ещё влажноватой земле, и босые ступни у неё белели, как только что вымытые.
Поставив ей борща с куриным крылышком и отрезав ломоть хлеба, бабушка налила в кружку молока и положила рядом с ней два жаворонка. Уродинка (быстро же запало это имечко!) медленно съела борщ, обсосала крылышко, положив косточки в глиняную миску, и принялась за молоко с жаворонком. А мы с сестрёнкой, стоя у печки, смотрели на неё со спины. Вдруг у девочки на зубах что-то скрежетнуло, она быстро поднесла левую руку ко рту и вытащила копеечку. Вот кому она досталась! Девочка очистила её от крошек и аккуратно спрятала в холщёвую сумку. Допила молоко и в ту же сумку отправила второго жаворонка.
Уродинка поднялась, поклонилась бабушке и пошла в горницу. Бросила взгляд в Красный угол, где висели иконы Богородицы «Знамение», по правую сторону от неё – Николы Угодника, а по левую – первозванных апостолов Петра и Павла. Лик Девы Марии и Спасителя обрамлял серебристый чеканный оклад, забранный стеклом. Другие иконы были попроще, но тоже в глубоких рамках и остеклённые. Поверху бабушка украсила их длинным, расшитым вручную, рушником с затейливой бахромой, а перед ними теплилась лампадка. Девочка встала перед образами на колени и о чём-то долго молилась, изредка осеняя себя крестом и отбивая поклоны. Потом она встала, еще раз низко преклонила голову перед образами, поклонилась бабушке и молча вышла из хаты.
- Она что, немая? - спросила Валя бабушку.
- Наверное, - ответила она, пожав плечами.
- Ба, а чего она такая тощая? – подал голос и я.
- Эх, детки… На подаяния Христа ради не раздобреешь, – горько сказала бабушка.
Уродинка пошла не по дороге, чтоб заглянуть ещё в какую-нибудь хату, а по оставленной с осени тропке через наш огород, заборами в нашем селе люди не отгораживались, направилась к кузнице, потом дальше, к скотному двору и вдруг пропала, словно спряталась. Бабушка поглядела-поглядела ей вслед, приложив руку ко рту, будто собираясь взять его в горсточку, и вздохнула:
- Чует моё сердце – непростая это девочка, ох, непростая… А то, что помолилась у нас – хорошо, дюже хорошо. Ну, ладно, давайте в школу собираться, пора уже…

На Красную горку, через неделю после Пасхи, все, кто мог ходить, потянулись на кладбище, чтобы помянуть усопшую родню. Мужики, не чокаясь, выпивали, закусывая салом и домашней колбасой с куличами, а бабы и дети расселись по разные стороны могильных холмиков, перекатывая друг другу сваренные вкрутую и окрашенные, чаще всего луковой шелухой, яички, а потом обмениваясь ими с соседями. А мы, детвора, стали выяснять друг у друга, чье пасхальное яичко крепче. Зажимали его в ладонях, чтобы только острый носик выглядывал, а кто-то бил по нему тоже остряком. У кого скорлупа пробивалась, тот отдавал яйцо тому, чьё оказывалось более крепким. Вот такой меной мы занимались – чужое-то вкуснее казалось. Кое-кто пытался хитрить, заливая яйцо воском, а кто-то – вообще надуть, подсовывая деревянное, выточенное и отшлифованное просеянным через ткань битым красным кирпичом, а затем окрашенное. Это мы переняли у наших механизаторов, которые, не имея другого абразива, добавляли в кирпичную пыль машинное масло и притирали этой смесью клапана тракторных двигателей во время ремонта. Но таким хитрецам, несмотря на праздник, доставалось не только от нас, от родителей тоже.
Когда и как на кладбище появилась Уродинка, никто не заметил. Она пошла между могилками, а бабы угощали её кто порядочным ломтиком кулича, кто – парой пасхальных яичек, а кто и кусочком свинины или куриным бёдрышком.
Был тут и странный парень Тимоха. Он, радостно улыбаясь, подошёл к девочке и предложил ей стукнуться яичками. Она тоже улыбнулась и подставила, держа в открытую, недавно поданное ей разноцветное яйцо. Тимоха несколько раз примерился, ударил и от огорчения скривился. Шмыгнув носом, подал разбитое Уродинке. Она его тут же облупила и, с прищуром глядя на Тимоху, съела. А то, крепкое разноцветное, протянула парню. Но он не взял, развернулся и побежал в село, помогая себе правой рукой, как пропеллером, а левой – поддерживая штаны.
Той весной в нашем селе, вернее, на наших огородах и полях творилось что-то непонятное. Хорошее, радостное, но всё равно непонятное. В апреле и мае дожди выпадали, как по заказу, будто ворожил кто. Сады укутались в такую белую кипень, какой и самые старые деды не помнили. Колхозные поля полыхали зелёным пожаром: и озимые, и яровые, и травы бурно шли в рост. На огородах тоже всё цвело и благоухало, даже поливать не надо было. А всякие хрущи, медведки с белянками, капустницами, клещи и вездесущая тля, что каждый год теснилась на ягодных кустах, куда-то подевались. И сорняк только кое-где попадался. Бабы перешёптывались, то и дело осеняя себя крестом, а кого благодарить, кому в ножки упасть – не знали. Только моя бабушка, которую все почему-то считали ведуньей, обращаясь к ней по разным поводам, иногда улыбалась, покачивая головой, будто догадывалась о чём-то, но никому ничего не говорила.
Когда сады покрылись завязью, бабушка взяла топор, сходила к кузнице. Дядя Никифор наточил его. Подала мне и говорит:
- Сбегай в лес, поищи меж сухостоя рогулек, ветки у яблонь подпереть надо будет. Вишь, завязь какая рясная.
- А у груши?
- А что груша? Она у нас отродясь не плодила, и в этом году ничего не будет.
- Ба, а почему?
- Нету других груш рядом, вот на нашей и не завязалось ничего.
- Но пчёлы-то летали. Я сам видел, как они над нею гудели.
- Гудели. И что? От яблочной и вишнёвой пыльцы груше не родить.
Яблонькам мы помогли – ни одна ветка не обломилась, а урожай был такой, что мы яблоками не только объелись, но и на зиму, как вишни, насушили – будет из чего взвар с сахарной свёклой варить. А к сушёным яблочкам и вишенкам бабушка ещё тёрна забросит, что мы с Валей осенью из урочища натаскаем.

Уродинка проявлялась, а иначе и не скажешь, в нашем селе довольно часто. Однажды, в начале июня, я ехал к водопою верхом на невысокой буланой Монголке, её нашему колхозу оставили кавалеристы, когда гнали немцев зимой сорок третьего. Они выбраковали молодую кобылку из-за того, что одно копыто у неё было почему-то выше остальных. Хитрая была лошадёнка. Чаще всего она ходила ровно, но иногда, как сейчас, прихрамывала. Уже зная эту её слабость, всё равно ехал спокойно, даже не натягивал уздечку, а шенкеля, которые тихо позвякивали, и вовсе оставил под нижней челюстью.
Увидев Уродинку, которая появилась, как всегда, из ниоткуда, совсем отвлёкся. А Монголка, миновав уступ у дороги, оставленный скрепером, когда её ровняли, подогнула сразу обе ноги. И я, естественно, через голову хитрюги полетел в дорожную пыль. И тут в первый раз услышал, как смеётся Уродинка, – мне, хоть и сердитому, почудился такой нежный перезвон колокольчиков, что я замер. Опомнился, вскочил, отряхнулся кое-как и попытался снова усесться на Монголку. Да не тут-то было. Та всё время вертелась, задирая морду и уводя в сторону круп, не давала мне возможности даже за гриву уцепиться. Уродинка подошла, погладила кобылку по морде и легонько прижала её ноздри, показав мне взглядом, чтобы я садился. И, правда, я легко вскочил на хребет, поправил через голову уздечку и, сказав Уродинке «спасибо», поехал к колодцу. С тех пор упрямица стала слушаться меня, как никогда прежде. Даже конюх дядя Саша удивлялся:
- И чем это ты Монголку так привадил, а?..
Домой я пришёл почти вместе с Уродинкой. Я – от конюшни, а она поднималась к нам по крутому берегу луга. Бабушка как раз кормила кур. Девочка подошла, посмотрела, как хохлатки под мудрым руководством молодого петуха, задрав головы, загребают в пыль брошенный им корм, и потянула бабушку за рукав, показывая ей на поле за Кочетовкой. А там женщины, прикрыв, я это знал, мокрыми платками носы и рты, гладили длинными верёвками колосья ржи. Уродинка будто спрашивала: «А что они там делают?»
- А, - сказала бабушка, - озимь опыляют. Она цветёт, а ветра, чтобы завязь пошла, уже какой день нету…
Уродинка понятливо кивнула и пошла в хату. Через окно мы увидели, что она снова стоит перед образами. Она ли вызвала это чудо, или просто пришлось так, но сперва подул тихий, а потом всё более сильный ветерок сначала с запада, а после – и с других частей света. И гулял ветер по нашим полям, пока не помог опылиться не только озимым, но и яровым хлебам.
В этот раз бабушка выделила Уродинке не только творога, но и половинку сваренной курицы и несколько яиц. Сесть за стол, хотя бабушка ей предлагала, она отказалась. Провожая её за порог, бабушка низко, как никогда прежде, поклонилась девочке, а мне строго-настрого наказала держать язык за зубами.
- Уши оборву! - пригрозила она.

Перед самой Троицей я взял свою косу-семёрку (взрослым – маленькая, а мне – как раз), объемистое лукошко и сходил на луг, выбрал местечко, где трава меньше всего заросла щавелем и дудником, накосил её и принёс домой, чтобы припорошить полы в горнице, на кухне и в сенях. Валя сходила в лес и наломала всяких веточек, чтобы украсить иконы, окна и двери. А бабушка тем временем развела в ведре с водой свежих коровьих лепёшек, смазала этим раствором земляной пол в хате и посыпала его красным песком, что я загодя наносил из небольшой рукотворной пещерки у Богомоловского леса.
В саму Троицу и стар и млад потянулись в Дубровку, соседний лесок с давно облюбованной пригожей полянкой и криничкой с холодной, аж зубы ломило, чистейшей водой. Шли из нашей Богомоловки, Кочетовки, Грачёвки и Леоновки – так в нашем селе гнездовья хат назывались, одно по фамилии канувшего в Лету барина, другое по кличке всем памятного буянистого мужика, а третье по какой-то примете. Из снеди несли, кто что мог: курятину, сало, жареные бараньи косточки с оставленным на них мясом, караваи хлеба, тут и наша бабушка постаралась – она замечательный хлеб пекла, все добром поминали, картошку, сваренную в мундирах, солёные огурцы и помидоры, что с зимы остались, квашеную капусту с антоновкой (ох и вкусная!). А одна молодайка принесла даже пару не уплетённых в студёную пору солёных арбузов, выращенных на собственном огороде (удалось попробовать – пальчики оближешь!). Ну и, конечно, в непрозрачных для посторонних глаз сумках, а то и просто в тряпице (чтоб участковый не углядел) прятались заткнутые газетными пробками бутылки и бутыли у кого сахарной, кто не пожалел, а у кого – свекольной мутноватой самогонки. По пути двое мужиков забежали в сельмаг и набрали на закуску селёдки и ржавой солёной хамсы, а детворе и молодым девкам – конфет-подушечек и пряников с печеньем. Пришла и Уродинка, но не со стороны лога, а из самого леска, тихонько присела рядом с нами и потянулась за картошкой.
- Да ты мяса возьми, вон, курятинки, – подсказала ей бабушка. – Праздник-то нынче, и сквалыг нету. Бери, не соромься.
Весь день до самого вечера пили самогон и квас, ели, гомонили, песни орали про Катюшу, синий платочек, тонкую рябину и, конечно же, – про камыш, который шумел. Всё шло, как всегда. Но вот Валет и Енька, вообще-то они Валерка и Женька, рождённые в один год матерью и дочерью от приблудного мужика, который исчез из деревни так же, как появился, что-то не поделили. Сначала они толкали друг друга в плечи, а потом пошли грудь на грудь. Но до кулачного боя не дошло, потому что из кринички вдруг забил фонтан, быстро поднимаясь всё выше и выше, а потом раздвоился, как змеиный язык, изогнулся и обрушил на Валета и Еньку чуть ли не по ведру студёной воды. Они ошалело отпрянули один от другого и недоуменно уставились на сельчан, кто это, мол, пошутил так?.. А мужики и бабы, да и мы, пацанва, за животы схватились. Дядя и племянник сняли рубахи, отжали их, вытерев головы и лица, и смирненько вернулись на свои места.
- Ба, - шепнул я, - ба!
Она приложила палец к губам, молчи, мол.
А мне так хотелось сказать ей, что я заметил, как Уродинка сделала что-то непонятное правой рукой, как знак подала…

Июнь – пора сенокосная. Почти все школьники нашей неполной средней, от десяти лет и старше, на каникулах помогали колхозу заготавливать корма на зиму. Не задаром. Я, например, тем летом заработал, правда, не только на сенокосе, четыре чувала отборной пшеницы. Бабушка аж прослезилась, когда мешки с зерном сгрузили во дворе. Поцеловала меня в макушку:
- Кормилец ты наш…
Мы уже свезли всю луговую траву в силосные ямы, а мужики обкосили лесные окраины. В один день, ближе к полудню, на небо стали наползать тучи, которые клубились, как дым от костра из сырого хвороста. Учётчик озабоченно посматривал вверх, отправляя нас одного за другим распрягать волов и загонять их в хлев, а самим расходиться по домам, мол, сильная гроза будет.
А я не послушался, захотелось Кольку Сафонова обойти, мы с ним наравне сегодня были, и опять погнал своих резвых к Богомоловскому лесу. Над Вороёвкой уже громыхало вовсю, но я только подхлёстывал животин лозиной, чтоб бежали быстрее. Они споро поднялись на взгорок, я остановил их у кое-как накиданной копны свежей травы и, схватив вилы, начал бросать её в арбу. Только наполнил арбу до бортов, как из охвостья тучи посыпались крупные капли дождя. Делать нечего… Отвёл, не распрягая, волов к густым зарослям черёмухи, а сам уселся на пенёк под давно знакомой дикой яблоней, густая листва которой пока не пропускала воду.
А дождь усиливался, вода уже не капала, а ливом лилась.
«Вот… - подумал я, - обогнал Кольку…»
Вдруг блеснуло и трескануло так оглушающе, что я свалился с пенька. Жутко заболела голова. Но, обхватив её руками, так и остался лежать под яблоней. Потом мне почудилось, что рядом кто-то есть. Открыв глаза, или мне только поманилось, что открыл их, увидел Уродинку, словно выплывающую из тумана. Тело её будто колыхалось из стороны в сторону, а лицо виделось ясно. Она молча и пристально смотрела на меня своими зелёными, с переливающимися искорками, очами. Протянув ко мне ручки ладонями вниз, она стала шевелить пальцами, будто нитки на домашнем ткацком станке перебирала. От её пальцев ко мне волнами полилось тепло, нежно ласкающее голову, шею, плечи… Тут меня утянуло в забытьё, а очнулся я, когда дождь кончился, и в небе опять ярко светило солнце.
Еле поднялся, опираясь на пенёк, с которого меня сбросило грохотом. Голова кружилась, слегка подташнивало, как при сотрясении, со мной уже случалось такое однажды, когда я ненароком с тополя упал. И то, что я увидел впереди, заставило меня открыть рот и замереть. «А если б в яблоню?» – мелькнула мысль. Шагах в ста от меня дымилась осина. До грозы она была высокой, а сейчас большая часть её верхушки валялась на земле, а ствол молния расчахнула так, будто великан дрова колоть собрался.
Пошатываясь, я, вымокший и облепленный массой от гнилых прошлогодних яблок, добрёл до арбы и в сердцах чёрта помянул. Как одному из моих резвых удалось стать в ярме рогами к арбе, ума не приложу. Заноза-то на месте! Постояв под жарким солнцем и немного уняв дрожь, вытащил за кольцо стальной прут, освободил вола и попытался развернуть его так, чтобы снова запрячь, как надо. А он упёрся, как… ну, как вол! Стоит, расставив ноги, и не двигается. Пришлось хорошенько огреть его хворостиной. Он сдвинулся, да так, что наступил мне на левую ногу. Я взвыл, трахнул его кулаком по загривку, но слёзы таки выступили. Кое-как мне всё же удалось водворить упрямца на место, поднять ярмо с дышлом и вставить занозу. Но о том, чтобы догрузить арбу до нормы, уже не думал. «Обогнал Кольку!» - ещё раз обругал я себя.
Медленно подъехав по хорошей грязи к силосной яме, я заглянул в неё. Витьки, что водил старого мерина, утаптывающего траву, там, конечно, не было. А конь мирно лежал, откинув голову, и, наверное, спал. Сбросив траву на край ямы, погнал волов к хлеву, распряг и пустил их в стойло. А сам, хромая, поплёлся домой, благо, хата недалеко.
Бабушка достала из погреба кусок говядины, отрезала ломтик и, приложив к оттоптанному месту на ступне, плотно затянула чистой тряпицей. Накормила меня и отправила спать.
На другой день я на работу не пошёл, отлёживался на полатях. Голова слегка кружилась, нога саднила так, что я покряхтывал, ворочаясь с боку на бок. На кухне гомонила бабушка. Мне было интересно, кто к нам в гости заглянул, но вставать не хотелось.
А через какое-то время в горницу заглянула Уродинка, перекрестилась с поклоном на иконы, а потом посмотрела на меня своими зелёными глазищами, улыбнулась и, осенив меня крестом, вышла. А я как провалился, уснув без задних ног.
…И привиделось мне, что мы опять в Дубровке, как на Троицу, а Уродинка обходит всех, нет, не обходит, а как бы парит над зелёным покровом полянки, и каждый с поклоном подаёт ей то из еды, что попадает под руку. Я вижу девочку сбоку, но её зелёные, странно поблёскивающие и широко распахнутые глаза, глядят прямо на меня. И кто-то будто нашёптывает мне:
Просящему ни в чём отказа нет,
И в каждом сердце вера – гость желанный.
Она пришла, чтобы остаться с нами
Девчонкою немой, лучом зари,
Что так же просто с Богом говорит,
Как холодит вода, как греет пламя...
(Стихи Ирины Зауэр)

Победитель - автор № 5 (Lita)